15 октября 1926. Пятница
Давно я писала, а многое произошло. Времени не было ни минуты, еще важнее — не было такой минуты, когда никого не было дома. Вот — теперь.
События были плохие. Мамочке надо делать серьезную операцию. Мало шансов, что ее можно избежать (вот сегодня она еще пошла к врачу), но едва ли. Когда я об этом узнала, меня словно кто обухом по голове хватил. Старалась не показать вида, а потом все-таки, «под каким-то предлогом», расплакалась. Теперь успокоилась совершенно. В современную технику я верю, несчастных случаев не боюсь. Конечно, тяжело все это, и хуже всего — нервы… Но я совсем спокойна. Может быть — пока только. Но тогда, в субботу, мне казалось, что больше и думать ни о чем нельзя. Скорее бы уж только все-таки.
В воскресенье — собрание в кафе Воlee Союза поэтов. Перевыборы правления[3]. Терапиано сложил свои полномочия, мотивируя тем, что не хочет вносить в Союз идеологию «Нового Дома». Выбирали новое правление. Много крику было. Кандидатов на пост председателя было два: Ладинский и Монашев. Я не хотела ни того, ни другого и решила подать пустую записку, но в самый последний момент одумалась и, следуя пословице «из двух зол выбирай меньшее», подала голос за Ладинского. И одним лишь голосом он и был выбран! За дело принялся энергично. Новая метла чисто метет!
Провожал меня Монашев. Я не видела его 5 недель. И встреча оказалась решающей. У нас завязался серьезный разговор, а поезд уходил через 10 минут. «Дима, я еду с последним поездом. Идем, поговорим». И мы пошли на вокзал; сели около какой-то закрытой кассы и говорили. Разговор передать трудно, даже невозможно. Конкретных фраз не было. Дима говорил о каком-то единстве душ, о родстве их, о том, что любит меня и будет любить что бы ни было. Мне, наконец, стало его жаль, и я решила раз навсегда все покончить. И когда он меня спросил: «Ну, говори, чем же ты жила это время?», я ответила: «Знаешь ли ты, что в мою жизнь вошел один:..» Потом сказала и кто. «Что ж! Человек он неплохой. Дай Бог тебе счастья! Но помни, что я всегда останусь твоим другом». Мне было его очень жаль и чуточку — себя: ведь он, действительно, любил меня. Так же я оттолкнула Шемахина, кот<орый> также, может быть, меня любил.
Теперь о Косте. Он был два раза, т. е. заходил еще в прошлую пятницу днем, но не застал меня. Первый раз Папы-Коли не было дома, мы сидели втроем, о чем-то мило разговаривали и потом пошли с Мамочкой проводить его до мостика. Второй раз был в среду. Говорили о концертах, об операх, и я молчала. Мне хотелось пойти погулять, и я закинула удочку: «Костя, а на дворе сейчас холодно?» «Да, очень сыро и неприятно». Я сочла это за нежелание остаться со мной вдвоем, обиделась и упорно молчала. Так, что даже когда говорили о «Князе Игоре», Костя спросил: «А ты-то что все молчишь. Тебе понравилось?» На что получил лаконическое: «Да». Когда он уходил, я по обыкновению вышла «зажигать свет», проводила его до дверей. Казалось, в этот момент еще можно было что-то удержать, что-то поправить, что-то нужное сказать. «Так будешь в субботу на вечеринке?» «Да, вероятно. Хотя я еще и сама не знаю, пойду ли». «Да? Я тоже не уверен». И почему-то оба смеялись. «Ну, иди, опоздаешь на поезд». Он поцеловал мне руку и встал. Мне нравилось его целовать, когда он уходил. Этот тихий поцелуй «на прощанье» оставлял какое-то хорошее и теплое воспоминание. Почему этого не было тут? А ведь в этот день было написано стихотворение «Не километры разделяют нас»[4]. Мне вспомнилась последняя строфа… и сделалось так грустно-грустно. А слез не было. Сколько раз за это время мне хотелось написать ему письмо. Я удерживала себя. Пусть он начинает… Я молчу и жду. Показать ему стихи? Специально читать, без его просьбы — нет. А если он будет на том вечере Союза, где я буду выступать — прочту.
Была на «Князе Игоре» в концертном исполнении с оркестром и хором[5]. Здорово понравилось, особенно половецкие танцы, стихийное что-то.
А временами бывает так, что я необыкновенно остро, почти физически, чувствую, как я люблю его. Тогда кружится голова и перехватывает дыхание. И хочется крикнуть полным голосом: «Будь что будет! Ничего не боюсь! Ведь я его люблю!» И я кричу, пишу стихи, и хочется мне скорее прочесть его Мамочке, и сказать ей, и говорить с ней об этом спокойно, тоном взрослой (как хорошо сознавать себя взрослой!) и дать отпор всем ее упрекам и обвинениям. И это сейчас, когда почти неизбежен разрыв! Когда Костя все дальше уходит от меня.
2 ноября 1926. Вторник
Не так уже и давно не писала дневник, а кажется, вечность.
3 ноября 1926. Среда
Первый факт, который мне хотелось запечатлеть за это время — это разговор с Мамочкой. Это было уже давно. Я ей читала стихи. И, против ожидания, разговор этот был не только тихий и мирный, но даже приятный. А повторить его я не могу. Когда Костя вчера попросил передать, я не смогла. Смысл в том, что «ты, де, себя хорошо знаешь, это меня очень радует, ты не ошибешься и т. д.»
С тех пор я как-то стала спокойнее. От Мамочки нечего скрывать (т. е. почти нечего), это легче. С этой стороны все обстоит хорошо.
Была на докладе Бадьяна, но об этом не стоит уже писать. Была два раза подряд у Левы. Занятно живет эта коммуна: Лева, Карпов, Лиля, Белый. Занятно, пожалуй, хорошо, весело, богемно, но все хорошие товарищи. А все-таки я бы так долго жить не смогла. Пожалуй, и хорошо, что я не поселилась с Лилей.
В какое-то из воскресений Карпов заехал за мной, и мы поехали на вечеринку РДО. Там был Войцеховский, а мне он нравится. Особенно хорошо было, когда мы вышли на улицу и пошли пешком до St.Lazare. Посмотрели краешком глаза ночной Пигалль, настроение было веселое, бодрое, дождь моросил, и Андрей Георгиевич был очень весел — все это вместе и создало такой особенный колорит. Шли вчетвером: я, Карпов, Обоймаков и Войцеховский. Заплутались, и А.Г. шел пешком в Медон. Это был момент, когда я сердилась на Костю, потому что мне особенно понравился А.Г.
Еще один эпизод, более давний. Было еще одно собрание поэтов, кот<орое> не состоялось, ибо, кроме трех членов правления и одного запасного, пришла одна я. Немного поговорили и разошлись. Ехать домой не хотелось, и я пошла с Ладинским гулять. Мне было интересно повторить этот номер теперь. Теперь мне стала понятна вся пошлость его отношений ко мне. Мы сидели на Pont des Arts[6], читали стихи. Против ожидания, он очень одобрил мои, сделал 2 ценных замечания. А когда разговор пошел на другую тему, было смешно и немножко противно. «Пустите мою руку». «Я боюсь вас потерять». «Вы меня уже давно потеряли». «Серьезно? А, может быть, я вас сумею найти?» «Никогда». Дальше разговор шел в более резком тоне. «Несите мой портфель, чтобы руки у вас были заняты». «Идите домой, вам спать пора» и т. д. После этого я уже прямо говорю о нем: «большой пошляк».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});